«Я помню, как Гена Хазанов на консультации метался по аудитории, жонглировал, бросался к инструменту, пел куплеты и читал какой-то монолог, почему-то женский. Когда он успокоился, я подозвал его и отправил по назначению», — рассказывает , у которого вышла новая книга «Отрывки из обрывков». С этим событием президента Театра сатиры поздравляют его ученики и друзья.
Александр Ширвиндт: 88 лет назад меня принесли из роддома имени Грауэрмана в Скатертный переулок. Мы жили в шикарной восьмикомнатной квартире — правда, кроме нас там было еще шесть семей. Вместе с детьми — человек шестнадцать. Мы считались буржуями, так как имели аж две комнатки. Одним из наших соседей был художник Липкин — осатанелый ненавистник всего на свете, потому что его не признавали
Когда началась война, меня увезли в эвакуацию. А в 43-м году мы вернулись обратно и узнали, что Липкин умер. И тогда его жена, вздохнув, стала потихонечку разгребать для себя жизненное пространство — освобождаться от картин. Но помимо полотен у Липкина была еще замечательная библиотека по живописи и искусствоведению. И однажды его жена прошествовала из своей комнаты к туалету с толстенной книгой «Художники итальянского Возрождения». Великолепно изданный альбом на тончайшей прелестной бумаге… А в нашем коммунальном сортире торчал большой гвоздь, на который для известной процедуры были нанизаны обрывки газет (вспомним название книги «Отрывки из обрывков»). Так вот, мадам сняла газеты и вбила гвоздь в «итальянцев». Теперь посетитель сортира мог полюбоваться работами итальянских мастеров. Например, изучить биографию Тинторетто, затем оторвать страничку, употребить ее и перейти к Боттичелли… К чему я вспомнил всю эту историю. А к тому, что моя новая книжка, вышедшая в издательстве «Азбука», годится только для чтения. И не потому, что я лучше Боттичелли, а потому, что напечатана она на плотной и качественной бумаге — какой у нас сейчас в стране в помине нет.
: Александр Анатольевич Ширвиндт создал биографию не только свою собственную, но и огромному числу своих учеников и коллег. Кому-то подарил репризу, кому-то спектакль... А еще, оказывается, Александр Анатольевич имеет отношение к жанру песенному. Потому что первые две фразы песни «Падает снег на пляж», которую мы знаем в исполнении Андрея Миронова, придумал он. Теперь эту песню иногда исполняю я...
Именно Ширвиндт придумал блистательный эстрадный дуэт «Вероника Маврикиевна и Авдотья Никитична», а Владимиру Винокуру поставил потрясающий спектакль, ставший классикой эстрадного жанра. Огромное количество походя брошенных им фраз было подхвачено разными артистами, которые гастролировали и гастролируют с творческими встречами, выдавая шутки и репризы Ширвиндта за свои. Но я, когда рассказываю что-то из его историй, — обязательно ссылаюсь, что услышал это от Александра Анатольевича.
Александр Ширвиндт: Помимо того, что Саша Олешко — любимый ученик, он еще и мой партнер по спектаклю «Где мы??!...», в котором я играю и сегодня. Олешко — единственный, кто на любую встречу со мной приходит не с пустыми руками. У меня много друзей и очень много учеников, но все они, как правило, приходят ни с чем — с этим же, правда, и уходят, но дело в другом. В том, что моя Наталья Николаевна уже привыкла к презентам Саши. Приходишь со спектакля, она спрашивает: «Что?» Я говорю, например: «Вот мед». Или: «Вот статуэтка!» А однажды то ли Олешко заболел, то ли забыл свой подарок дома, но на вопрос жены «что?» я был вынужден ответить «ничего». «Как?!» — изумилась она.
Теперь что касается дуэта Вероники Маврикиевны и Авдотьи Никитичны… Персонажи списаны с моих бабушки Эмилии Наумовны и няньки Наташи. Эти дамы всю жизнь, на протяжении лет сорока, сидели вдвоем на кухне нашей коммуналки нос к носу и беседовали. Компромиссов не было ни по одному пункту, начиная, естественно, с национального вопроса и заканчивая вопросами веры. Наташка была очень религиозной. Дома она говорила, что мы идем на прогулку по Гоголевскому бульвару, а сама вела меня на службу в храм. В маленькой церквушке в переулках Старого Арбата я провел практически все детство — с младенчества до школы я оттуда не вылезал.
Теперь насчет песни «Падает снег на пляж». Мы с Андреем Мироновым были в городе София. Сатиричен театр Софии дружил с московским Театром сатиры. Мы обменивались спектаклями — приезжали друг к другу с выступлениями. И однажды нас с Андрюшей пригласили с творческим вечером. В чем он состоял? Сначала мы вдвоем воспроизводили маленький кусочек из «Женитьбы Фигаро». Я — граф Альмавива, Андрей — Фигаро. А дальше Миронов играл свои звездные роли: Хлестакова из «Ревизора» и Чацкого из «Горя от ума», а я подкидывал ему реплики. Передо мной стоял пюпитр с текстами, и я, молодой, красивый, нахальный, читал то за Анну Андреевну и Марью Антоновну, то за Софью. Андрей же, потея, крутился перед зрителями.
В благодарность за этот вечер болгарские друзья отправили нас с Мироновым на Солнечный Берег отдохнуть. Они, конечно, знали, что такое соцлагерь, но не догадывались, до какой степени это лагерь. Они и представить себе не могли, что у нас нет денег. Нам купили билеты, сняли номеришко в отеле. А все, что имелось у нас с Андреем на еду, — мелкие стотинки (болгарские разменные монеты. — Прим. ред.) — копейки в пересчете на наши деньги. У нас все было распределено. Мы выходили утром из гостиницы и шли к автоматам с кофе. Бросали несколько стотинок в автомат. В ответ он выплевывал стаканчик, потом лилось что-то типа кофе, падал микроскопический кусочек сахара и маленькая пластмассовая ложечка, а рядом высыпалась горсточка поп-корна. Это был наш завтрак. Обедали и ужинали чем бог пошлет. В день отлета в Варну денег у нас оставалось на один стаканчик... Мы, исхудавшие, доползли до этого автомата. Андрей бросил монетки, и... струя кофе полилась в никуда. Стаканчики кончились! Мы, как в немой сцене из хорошо знакомого нам «Ревизора», наблюдали, как утекает наш завтрак. В довершение, как обухом по голове, выпала ложечка… Так вот, во время этого отдыха мы подружились с потрясающим композитором Найденом Андреевым. Он подарил Андрею замечательную мелодию. Но у нас не было текста. И, лежа на пляже, уже немножко к тому времени сытый, я придумал первую строчку: «Падает снег на пляж, и кружатся листья...» — на большее меня не хватило. Все остальное в Москве сочинил Юрий Энтин. Теперь он все время, когда видит меня, возмущается, что я отнимаю у него авторство. Но я «купил» Энтина тем, что сказал: «Юра, гениальнее рифмы, чем у тебя, я не знаю ни у одного поэта мира: «Затянулась БУРОЙ ТИНОЙ гладь старинного пруда… Ах, была, как БУРАТИНО, я когда-то молода…»
: С Александром Анатольевичем мы познакомились очень много лет назад. После целого ряда страшных провалов на вступительных экзаменах в театральные учебные заведения я однажды в очередной раз доставал педагога Щукинского училища Леонида Моисеевича Шихматова, который смотрел на меня не то что сочувственно, а совершенно безысходно. И вдруг он спросил: «Может быть, вы на фортепиано играете?» Я даже пальцем одним по клавишам никогда не нажимал, но с отчаяния соврал: «Да, играю». — «Знаете, а попробуйте что-нибудь с музыкой», — ответил он. Еще до этой встречи Аркадий Исаакович Райкин посоветовал мне читать на экзаменах начало седьмой главы «Мертвых душ», и я решил объединить два совета уважаемых мастеров. В начале седьмой главы «Мертвых душ» у Гоголя — лирическое отступление про судьбу сатириков в России, и я соединил это с музыкой Чайковского «Времена года». Но поскольку читал я немногим лучше, чем играл, в сочетании это давало, прямо скажем, абсурдный синтез... Пришел я вновь к Шихматову, сел за инструмент… По окончании моего выступления он сказал: «Знаете, лучше идите». — «Куда?» — уточнил я. «Ну, куда-нибудь». И я пошел во МХАТ. На консультации меня запустили в десятке, как обычно. Среди абитуриентов был один такой шустрый малый — и пел хорошо, и танцевал, и декламировал. Потом он стал известным артистом — это был Коля Караченцов. А я в присутствии ректора Школы-студии Вениамина Радомысленского объявил: «Петр Ильич Чайковский, на слова Николая Васильевича Гоголя…» Мы с Радомысленским посмотрели друг на друга. «Попробуйте», — сказал он. Мне бы уйти сразу и ничего не делать, но я попытался что-то изобразить. Меня очень ласково остановили: «Достаточно. А кто вас этому научил?» Я, не задумываясь, выдал: «Это Шихматов!» Члены комиссии довольно переглянулись: «Щука» — что тут скажешь: ничего приличного быть не может!»
В стадии абсолютного отчаяния я вернулся в Щукинское училище. И попал на консультацию, которую проводил Александр Ширвиндт (Александр Ширвиндт с пятидесятых годов преподавал в Щукинском училище. — Прим. ред.). Я уже не стал Гоголя трогать. Александр Анатольевич посмотрел на меня: «Ты вот что, сядь». Я сел. И он серьезно произнес: «Тебя к нам не примут. Я тебе это от всего сердца говорю. Понимаешь, в советском репертуаре нет ролей для тебя. Да-да, надо менять страну. Но пока ты не поменял, иди в цирковое училище». И я пошел. А ведь я даже не знал о существовании такого учебного заведения. Ну а потом случилось так, что Александр Анатольевич пришел к нам на курс педагогом — вместе с легендарными артистами Театра сатиры Евгением Весником и Ольгой Аросевой они у нас преподавали.
Александр Ширвиндт: Да, я помню, как Генка на консультации метался по аудитории, жонглировал, бросался к инструменту, пел куплеты и читал какой-то монолог, почему-то женский, не помню, то ли Катерины из «Грозы», то ли Марии Стюарт. Когда он успокоился, я подозвал его и отправил по назначению. А во время Генкиного мини-шоу за дверью аудитории стояла его мама Ирина Михайловна. И как только наступила подозрительная тишина, она просунула голову в проем двери и спросила: «Ну как?»… Гена уже был известным артистом, когда у меня появился благодарственный «автограф» его мамы: «Уважаемому Александру Ширвиндту в знак признательности за добрый совет сыну при выборе театрального училища. 22.01.1977 г.».
: Двадцать лет назад я окунулся в омут соавторства с Александром Анатольевичем — тогда мы приступили к работе над юбилейным обозрением для Театра сатиры под названием «Нам все еще смешно». Я до сих пор не знаю, как можно писать без соавтора, поэтому восхищаюсь Ширвиндтом, который выдает по книге в год… Работая над спектаклем, я приносил ему свои «почеркушки», и иногда из этого рождалось что-то дельное. Не могу не вспомнить, как мы писали к этому обозрению частушки. Мы с писателем-сатириком Сережей Плотовым были совершенно вымучены Александром Анатольевичем — ему не нравилось абсолютно ничего. В какой-то момент от отчаяния мы с Сережей начали играть в буриме. Задавали первую строчку, а Александр Анатольевич мгновенно придумывал продолжение — так появился необходимый набор частушек для спектакля. Помню, я придумал начало:
— Надоело быть артистом,
Лучше в критики пойти!
Ширвиндт тут же продолжил:
— Ты и в детстве был говнистым —
Так что доброго пути!
Мне Александр Анатольевич тогда все время повторял: «Давай, сделай что-нибудь, чем можно было бы кормиться». Имелось в виду: придумай себе концертный номер. Я попытался этот совет воплотить, и в нашем обозрении появилась пародия на Беллу Ахмадулину, на ее знаменитое стихотворение, прозвучавшее в фильме «Ирония судьбы…»:
На улице моей который год
Копают очень нужную траншею.
Оставили бессмысленный проход,
Сломать нетрудно руку или шею.
О, экскаваторщик,
Как твой характер крут.
Посверкивая ковшиком железным,
Как глубоко ты выкопал нам грунт,
Не внемля увереньям бесполезным…
Сегодня, передвигаясь по центру Москвы, я понимаю, каким провидческим даром обладает Александр Анатольевич. Погружение в литературный омут в соавторстве с Ширвиндтом для меня не прошло даром — я очень многому научился, за что бесконечно благодарен мастеру.
Помню, мы поехали на гастроли, кажется, в Днепропетровск. После спектакля пошли перекусить — Ширвиндт сказал, что хочет драников. В первой попавшейся кафешке, которая уже закрывалась, ради Ширвиндта открыли кухню и приготовили нам это незамысловатое блюдо. Мы перекусили, чего-то пригубили, и вдруг Александр Анатольевич сказал: «А знаешь, когда мы с Андрюшей Мироновым ездили на гастроли, у нас была традиция: мы шли по главной улице незнакомого города, заходили буквально в каждый кабак, который попадался на пути, съедали там драники и выпивали водки». Я предложил: «А почему бы нам это не повторить?» И мы пошли по улице, на которой было примерно шесть кафе. В каждом съедали драники и выпивали по несколько стопок. Когда улица закончилась, мы перешли на другую сторону и двинулись обратно, повторяя всю процедуру.
Александр Ширвиндт: Сейчас Леша худой, а тогда он был настоящий! Его распирало от музыкально-пародийных актерских накоплений. В некоторых заведениях, куда мы заходили, работали самодеятельные оркестрики. И Колган подходил к музыкантам, брал микрофон и что-то пел. В процессе «надирания» его выступления стали затягиваться, превращаясь в творческие вечера. Когда мы пошли назад и Колган в тех же кабаках для тех же алкоголиков опять стал петь — сделалось страшновато. Но все обошлось, видимо, вкусы посетителей оказались непритязательными.
: Никогда не знаешь, чего ждать от Александра Анатольевича Ширвиндта. Помню, был вечер, посвященный юбилею Аркадия Райкина. Я уже был художественным руководителем театра «Сатирикон» и вел это мероприятие. На сцене красный рояль, я во фраке веду вечер. В зале уважаемая, нарядная, изысканная публика, много почетных гостей. Замечательные артисты выходят на сцену, что-то про папу говорят. На рояле периодически играют музыканты, выступают певцы. И вот от Театра сатиры на сцену выходит Ширвиндт. Я сразу заметил, что он слегка подшофе, но это меня не испугало. Александр Анатольевич начинает говорить, но не про героя вечера, а почему-то про то, что был сейчас на ипподроме. Подробно рассказывает про каких-то выдающихся лошадей, наездников… Даже несмотря на неуместность всего этого (все-таки мы празднуем не юбилей ипподрома), выступление Ширвиндта хорошо принимают — он желанный гость в нашем театре, любим публикой. Меж тем рассказ его подходит к концу, и по знаку Шуры два человека выносят на сцену огромный холщовый мешок и вываливают перед роялем кучу лошадиного навоза, еще теплого — от него прямо пар идет! Мотивировка Ширвиндта оказалась довольно слабой — он сказал что-то вроде: «Чтобы ты не забывал, что, кроме радости, на свете еще много говна». Как все дальнейшее описать словами? Я во фраке, красный рояль, только середина вечера... Запах! Запах мгновенно распространяется на весь зал, и перебить его нельзя ничем. Видимо, Александр Анатольевич подумал лишь об эффекте, который произведет своим сюрпризом, но не учел последствий… Продолжать вечер было невозможно — я не знал, как на такую сцену вызывать следующих артистов. В зале хохот. Я тоже стал смеяться, но попыток взять ситуацию в свои руки не оставлял. При этом хохот в зале почему-то все нарастал. И тут я боковым зрением заметил, что Ширвиндт, который, видимо, осознал, что сотворил, стоит на четвереньках и голыми руками собирает обратно в мешок этот навоз. И при этом кивает мне: дескать, не обращай внимания — продолжай!
Александр Ширвиндт: Это и правда было ужасно. Костя сказал, что я был немного подшофе, но я был абсолютно пьяным. Уйти трезвым с ипподрома было невозможно — вот я и придумал такую «милую шутку». Когда уже в ожидании выхода я сидел за кулисами «Сатирикона» с этим мешком, рядом оказался Владимир Абрамович Этуш. Он все время принюхивался и говорил: «Что-то говном попахивает...» Я парировал: «Володя, ну что за характер у тебя — вечно всем недоволен!»
Лошади — уникальнейшие животные, а ипподром — великая придумка человечества. Он был единственным в СССР местом, где работал тотализатор. Закрыть скачки не могли, потому что их курировал лично Семен Михайлович Буденный. На него пытались надавить, уговаривали: «Что же это такое — капиталистические проявления в Советской стране!» Но Семен Михайлович был непреклонен: «Это рысисто-конные испытания!»
Однажды Буденный задался вопросом: «А почему у нас на скачках нет русских троек?» Подчиненные взяли под козырек и бросились искать эти тройки по всей стране. Где-то за Ханты-Мансийском нашли конюха-энтузиаста, который на самоорганизованном ипподроме ездил на русской тройке. И его вызвали в Москву. Сыновья его — тоже мастера-наездники — теперь мои друзья. Но ужас заключался в том, что хранителя традиций русской тройки звали Моисей Гидальевич Пупко — огромный рыжий еврей. А ведь на скачках принято объявлять клички коней и имена наездников. И вот представьте, например: «Русская тройка: коренник Рыцарь, правая пристяжная Людмила, левая пристяжная Клеопатра, мастер-наездник Моисей Гидальевич Пупко». Невозможно! И тогда его стали уговаривать сменить имя и отчество на Михаила Григорьевича. Он категорически отказался. Подключили Буденного — тщетно. Тогда вызвали меня. И на конюшне под четыре литра самогона, слезы и разговоры о том, в какой стране мы живем, я его уговорил. Пупко на скаковое поле выехал Михаилом Григорьевичем…
: В этом году — 19 лет, как Александр Анатольевич знаком со мной. Но я-то с ним познакомился раньше. Я был еще молодым человеком, когда в середине 90-х Миша Ширвиндт пригласил меня к себе на день рождения. Тогда у них дома я мельком увидел Александра Анатольевича, перешедшего по коридору в халате из одной комнаты в другую. Когда я вернулся к себе домой, с гордостью объявил: «Я сегодня Ширвиндта видел!» На Александра Анатольевича всегда хочется быть похожим. Не знаю, что с этим желанием делать. Пообщаешься с ним, и следующие 24 часа хочется всем нравиться. Хочется быть похожим на него и в мягкости. Я за 19 лет никогда не видел Ширвиндта сердитым. Только если он ругал и материл нас во время репетиций, а так — нет. И он мудрый: легко находит выход из самых тупиковых ситуаций.
Несколько лет назад мы поехали на рыбалку: Ширвиндт, Юрочка Нифонтов, Костя Карасик и я. Приехали к водоему в четыре часа утра, чуть-чуть на капоте выпили. У нас с собой не было приманки — только удочки. Но Александр Анатольевич сказал: «Меня здесь знают все». И правда, нам дали столько червяков, что Ширвиндт даже стал отказываться: «Не надо столько, это не нам — это рыбе, у нас-то закуска есть». Примерно с шести утра начали рыбачить, а в восемь часов Александр Анатольевич резюмировал: «Ни фига не ловится, ребята. Все! Давай — накрывай». Мы «организовали поляну», выпили, закусили, побалагурили. Потом он говорит: «Сейчас поедем ко мне. Ну не вышла рыбалка, бог с ней. Я Наточке позвоню — у нас еще с Валдая рыба осталась, она нам ухички сварит». Разошлись по машинам. «Только не отставайте!» — напутствует Ширвиндт. Выехали на шоссе. У него шикарная машина — он разгоняется, а мы сзади его догоняем на Костиной «десятке», которая уже просто взлетает. Минут через двадцать наш рулевой уточняет: «Ребята, а мы вообще-то куда едем? Я что-то не могу понять…» Звоним по мобильному Александру Анатольевичу: «А мы правильно едем?» Он отвечает: «Да идите вы! Я что, не знаю, где мой дом?!» Едем еще сорок минут, как вдруг из-за горизонта начинает подниматься Волоколамск... Ширвиндт прижимается к обочине, останавливается. Мы его догоняем, выходим из машины... А он так невозмутимо, так задумчиво говорит: «Да-а-а, места что-то незнакомые… Поехали в обратную сторону!» В тот день мы все-таки к нему домой попали. Наталья Николаевна нам, естественно, ухи сварила. Была еще на столе какая-то сливовица… Дальше я не помню, глаза открыл уже в театре.
Комментарии