Михаил Тройник: «Можно быть уверенным в себе, но встретить неразделенную любовь»

До того как стать актером, Михаил Тройник учился в институте имени Баумана. по сути, он физик и лирик в одном флаконе: мужская сдержанность и закрытость сочетаются в нем с эмоциональностью и ранимостью — впрочем, карьере это на пользу. Подробности — в интервью журнала «Атмосфера».

— Михаил, вы даже в нашей новой жизни, приучившей всех к режиму онлайн, предпочитаете очное общение

А что вам важно в этом, вы настолько чуткий собеседник и физиогномист?

— Я очень чуткий собеседник, долго учился этому. (Смеется.) Шучу. Наверное, мне важна атмосфера, энергообмен. В последнее время редко ошибаюсь в людях, и это даже немного пугает. (Улыбается.) Бывает, тебе говорят одно, а ты чувствуешь совсем другое. Я еще не научился стопроцентно доверять своей интуиции, поэтому порой боюсь действовать, исходя из своих ощущений, но уже стараюсь прислушиваться к ней.

— Вы как-­то признались, что хотите быть одинаково открытым везде. Что вы имели в виду?

— Быть цельным в разных сферах жизни, хотя думаю, что это невозможно. Я долгое время был только театральным актером, меня знал узкий круг ценителей творчества «Гоголь-­центра», поэтому я говорил и об открытости широкому зрителю. Хочу и в соцсетях найти свою нишу. А вообще я довольно открытый человек, и жизнь меня часто бьет за это, но я хочу доверять людям.

— А вам не бывает неуютно на съемках, в новой команде, где вы практически никого не знаете?

— Съемки в новом творческом коллективе — всегда лотерея. Ты настраиваешься на эту работу как на путешествие. И можешь открыть новую землю, а можешь просто так поплавать и разочароваться. В этом всегда есть азарт.

— Вы мне кажетесь азартным путешественником, это чувствуется даже по вашим фото.

— Спасибо! Путешествовать я люблю и, наверное, могу назвать себя азартным в этом смысле, а вот в фотосъемке я вряд ли такой, порой просто включается «животный инстинкт», когда вижу нечто любопытное. (Смеется.)

— Как только появляются свободные дни, вы сразу чемодан в руки?

— Стараюсь, если выдается несколько свободных дней. А в Москве смотрю кино, хожу в спортзал, ну и занимаюсь какими-­то делами. Но поскольку я еще учусь в московской Школе нового кино, то понятия свободного времени у меня почти не существует. Я и так часто занятия пропускаю. К счастью, есть лекции в записи.

— С какой целью вы туда поступили? Не просто же для саморазвития? Уже короткометражку сняли…

— У нас в Школе-­студии МХАТ был предмет «История кино», который преподавала Галина Геннадьевна Аксенова. И я смотрел очень много фильмов, гораздо больше своих однокурсников. Может быть, я так полюбил это, потому что до Школы-­студии в моей жизни было мало гуманитарных наук, и я жадно поедал все что мог. Это как закрыть гештальт по какой-­то теме. А моя однокурсница и подруга Аня Даукаева, год назад окончившая Школу кино, советовала мне ее. И когда я снял на телефон свою любительскую работу и показал ее Аниным однокурсникам, то они сподвигли меня к поступлению. Во что это выльется, буду я режиссером или нет, пока не знаю, но я иду шаг за шагом.

— Вы вначале учились в Бауманском институте, то есть у вас математические и гуманитарные способности в одном флаконе, что нечасто бывает…

— Я себя не чувствую математиком. Наверное, у меня есть определенные способности, которые были важны для поступления в этот вуз, но я просто пошел по накатанной дороге после математического класса в лицее, не совсем понимая зачем. В Бауманке я неплохо учился, и в свое время мне это нравилось. В общем, я свой среди чужих, чужой среди своих. (Смеется.)

— В середине лета на одной из платформ вышел сериал «Мокьюментари», где вы в образе героя наивный провинциальный стеснительный человек. В вас самом, выросшем в Рыбинске, осталась такая доверчивость?

— Конечно. Это, наверное, на всю жизнь. Сколько бы я ни учился в Бауман-­ке или в Школе-­студии МХАТ, это все равно я. Что-­то из этих качеств я в себе ценю, что-­то нет, но все больше принимаю их.

— Вы скучаете по родному городу?

— Сейчас это уже не тот Рыбинск, в котором я жил. Несколько лет назад я с ужасом (улыбается) обнаружил, что он стал красивым, отреставрированным полуевропейским городом с современной набережной, тихим и каким-­то причесанным. А может быть, это я изменился. Но я все равно ностальгирую, когда хожу по своим любимым местам, на Волгу, она рядом с нашим домом. Это не набережная, не центр, а запустелая Волга, гаражи, пустырь — у нас заводской район.

— Чего в детстве и юности вам больше всего не хватало?

— Не знаю, много чего, мы в девяностые жили тяжело. Папе не платили зарплату на заводе по нескольку месяцев, тогда это не было редкостью. Но не могу сказать, что я сильно страдал из-­за отсутствия чего-либо. А с шестого класса перешел в лучшую школу города, лицей №2, которая находилась в центре. Ее выпускники сейчас работают в крупных международных компаниях, оканчивали МГУ и другие престижные вузы. Там были разные направления, но я учился в математическом классе.

— Каким вы были в школьные годы: компанейским, лидером или все же больше стеснительным?

— Были периоды, когда я с радостью существовал в компании с ребятами, и те, когда чувствовал себя хорошо один. Кстати, и сейчас могу с удовольствием общаться с людьми, а бывает, что хочется уединиться, чтобы никто не трогал. Может, поэтому мне предлагают как роли суперпацанов, бандитов, так и аутичных, задумчивых, тонких героев. И в лицее я порой попадал в разборки и драки, но поскольку это была лучшая школа города, интеллигентная, там даже ходили в костюмах, то и хулиганства было меньше, чем на окраинах. И я помню, что при всей мальчишеской задиристости мне уже тогда хотелось подумать, пострадать, ранимость во мне присутствовала всегда.

— Что вас сильнее всего ранило и ранит сегодня?

— Вспоминаются неразделенные любови детские в школе. Но это просто такой склад характера, я легкоранимый, впечатлительный человек. Лирический герой. (Улыбается.)

— А в Бауманке или уже в Школе-­студии ситуация с противоположным полом изменилась?

— Наверное, уже в «Гоголь-­центре». В Школе-­студии девушки были красивые (смеется), а третьекурсницы, которые уже в МХТ играли, казались просто недоступными. А я стеснительный человек, даже сейчас такой.

— Психологи говорят, что если ты уверен в себе, то шанс столкнуться с неразделенной любовью намного меньше…

— Я как-­то по-­другому об этом думаю. Ты можешь сколько угодно чувствовать себя уверенным, но встретить неразделенную любовь и наоборот. Я верю, что можно совершенно случайно найти своего человека.

— А вообще у вас были переживания, связанные с разочарованием в людях?

— Конечно. И у меня был период некоего недоверия, к тому же в 2017 году у меня закрылось много спектаклей в разных театрах, было очень тяжело. А сейчас что-­то меняется, есть движение, мне хочется пробовать разное, рисковать. Происходит переоценка жизни. И это какой-­то радостный этап.

— И что вы переоценили? Что для вас в людях стало приоритетным?

— Я стал очень ценить искренность, сердечную открытость, что-­то настоящее, хотя не скажу, что раньше не ценил. Даже в детстве тянулся к этому. Я почти каждый год кроме пионерского лагеря ездил на месяц к бабушке, которая жила в деревне между Вологодской и Ярославской областями, причем глубоко в лесу, где мне очень нравилось, так как там была абсолютная свобода, я не был никем ограничен. Река, много братьев, лес, поездки на мотоциклах, первая любовь, купание в ночной реке под дождем — что еще нужно ребенку и юному человеку для счастья? Я часто возвращаюсь мыслями туда. Бабушки не стало в 2014 году, деда мы забрали к себе, он умер через год. Дом уже разрушился, все травой заросло, в поселке, может быть, человек пять живет, а было пятьсот когда-­то. Последний раз я был там года три назад, мы с двоюродным братом можем быстро собраться и поехать туда, навестить могилу бабушки. Это очень мощное место для меня. Наверное, отчасти я и стал актером, потому что испытал в детстве и юности такие неприкрытые эмоции.

— Когда вы пошли пробовать свои силы в театральных институтах, документы из Бауманки не забрали и никому ничего не сказали. Хотели оставить себе пути для возможного отступления?

— В какой-­то момент я чувствовал себя уверенно, казалось, что все идет как надо. А потом я вдруг слетел в Щуке, затем в Щепке со второго тура, осталась только Школа-­студия, и тогда задумался: «А, оказывается, могу и не поступить». Но помню, что, придя туда в первый раз, сразу почувствовал что-­то свое. Поступление было очень сумбурным. Сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что, если бы я делал это осознанно, наверное, было бы безумно страшно. А я вообще не думал: поступлю или нет. Параллельно шла сессия в Бауманке, я сдавал курсовые работы, как-­то всю ночь не спал, чертил что-­то, а в это время мне Алексей Геннадьевич Гуськов (он был в приемной комиссии и педагогом на набираемом курсе) сказал, что нужно поменять программу. По его мнению, люди инженерной школы, даже не зная чего-­либо, могут найти выход из любой ситуации (он сам учился в институте им. Баумана). И якобы он на спор предложил Константину Аркадьевичу Райкину дать мне неподъемную задачу поменять за три дня весь репертуар, с условием, что тот возьмет меня, если смогу это сделать. Правда, я только один раз на третьем туре читал то, что посоветовал Алексей Геннадьевич, но, видимо, Константин Аркадьевич увидел, что я могу удивлять. При этом первые два года я плохо учился. (Смеется.)

— Вам ставили плохие отметки? Обычно тех, у кого совсем не получается, отсеивают в первый год, реже во второй. У вас были предупреждения от Райкина?

— Я показывал миллион этюдов, которые все были не туда и не про то (смеется), и только за мою трудоспособность меня и оставили учиться дальше. Если хочешь с улыбкой вспомнить что-­то про наш курс, то мои этюды — «золотой фонд». (Смеется.) И у меня были просто «гениальные» наблюдения, «гениальные» животные. Константин Аркадьевич переживал, что я не могу сделать какие-то элементарные вещи.

— А как случился перелом в лучшую сторону?

— Я просто ходил по улицам, наблюдал за людьми от отчаяния, что у меня не получается. И как-то раз, встретив одну любопытную женщину, сделал этюд, и его вставили в класс-­концерт. Это было удивительно, потому что Константин Аркадьевич добивался очень насыщенного ритма нашего спектакля, и у ребят было по нескольку коротких этюдов, они только успевали переодеваться, а у меня лишь один и длинный, он выбивался из канвы. Потом были еще какие-­то победы, мы сделали с Виктором Анатольевичем Рыжаковым «Карамазовых», ездили в Старую Руссу играть его, и там что-­то произошло. Я не мог представить себе, что Достоевский писал здесь. Конечно, место сильно изменилось со времен писателя, во время вой­ны город был практически полностью разрушен, но дом прототипа Грушеньки, где висят бельевые веревки, кабинет Достоевского — терпкий, с черным деревом, бархатом, и невероятно темные ночи… Была в этом какая-­то достоевщина. И все это: Достоевский, священник, который пришел к нам на показ, поездка в плацкарте, ночные разговоры — сделали свое дело. А потом Алексей Геннадьевич Гуськов за меня взялся. Он поставил спектакль «Трамвай 'Желание» на четырех актеров, где я играл Митча, и с этого момента у меня стала развиваться карьера, хоть что-­то драматургическое появилось. (Смеется.)

— И что вы почувствовали, когда наконец-­то дали сыграть такую роль? Это был первый успех или все же в «Карамазовых»?

— Конечно, я обрадовался, но все равно мой первый успех пришел уже в «Гоголь-­центре». Кстати, в Школе-­студии были педагоги, которые отзывались обо мне не очень хорошо во время учебы, а потом говорили хвалебные слова. Но только в театре я начал расслабляться, а в институте трудился безостановочно. В «Гоголь-­центре» мне сразу дали серьезную роль — Ясона в «Медее». Я очень ответственно готовился к этой работе, поехал в Грецию, арендовал машину, ездил по городам. После премьеры я недели две отходил от роли, все время спал или просто лежал, смотрел в потолок. У трагедий странный эффект, их безумно тяжело играть, но потом испытываешь очищение, будто бы шкуру с себя содрал. Каждый раз перед «Медеей» я переживал сильнейший стресс, а после спектакля чувствовал, что у меня началась новая жизнь.

— Ребята из «Гоголь-­центра» ощущали себя немножко особенными, какими раньше были актеры «Ленкома». И все были модными, начиная с самого Кирилла Серебренникова. Вам было уютно среди них?

— В институте у них был свой закрытый мир. А когда я туда попал, еще шел ремонт, и мы все сидели в одной гримерной, потом ездили вместе в Таиланд, и вливание произошло быстро. И главное, сразу было много работы, репетиций, идей, все находились на волне строительства нового театра. Поэтому не было размышлений, кто сноб, а кто нет. И это скорее внешнее представление о «Гоголь-­центре». Я никогда не забуду вечеринки по поводу каких-­то дат или премьер с крутыми, шикарно одетыми гостями, когда ты с коллегами выходил из репетиционного зала в спортивных штанах и попадал на светский раут. Так что на самом деле никакого снобизма среди нас не было.

— А что у вас со сценой? Ведь сейчас уже нет «Гоголь-­центра», по сути, там теперь совсем другой театр…

— Я уже полтора года назад ушел на контракт. А сейчас да, все изменилось, и, соответственно, я думаю, что спектаклей, в которых я был занят, не будет в репертуаре. Так что пока я сосредоточен на кино. Сейчас снимаюсь в Тюмени, в «полном метре» под названием «Вахтовый метод» у дебютантов. Учусь работать и жить с перелетами. А тут энергозатратные съемки в плане физики, как в «Индиане Джонсе» (смеется): болота, вертолеты, олени. При этом наш фильм — это серьезное размышление о жизни. И для меня и сама работа в полнометражном кино, и полтора месяца в экспедиции — это впервые в моей жизни, да еще в Сибири, где такая мощная природа, — все это заряжает, несмотря на трудности, невероятным драйвом…

— А где еще приходилось делать новое, физически сложное или опасное?

— Из последнего на ум приходит фильм «F 20», он сейчас был на ММКФ в программе «Русские премьеры». Я играл друга главного героя, которого тот случайно убивает на тренировке по боксу. Мы снимали эту сцену с настоящими боксерами. Мне в пару сразу дали тренера по боксу. Я считал себя в этом деле прошаренным человеком, немного занимался тайским боксом. Он начал легко, и я подумал: «Сейчас проявлю свои способности» (улыбается), но скоро понял, что мои удары для него — детский лепет, а его — добивают меня. И я уже бога молил, чтобы раздался крик актера, играющего тренера: «Поменялись парами!», но не мог сказать партнеру, чтобы бил полегче — почувствовал бы себя нытиком. Я включил все свои актерские способности, как уворачиваться от ударов, но это не спасало.

— А когда вы занимались тайским боксом?

— Давно, еще в Рыбинске, и потом я занимался любительски, у меня нет разряда. Но я считал, что что-­то умею. Так же у меня было и с шахматами. Когда мы снимали «Чемпиона мира», думал, что я из Бауманки, умный (смеется) и умею играть. А потом пошел на шахматные соревнования, хотел себя проверить. На Гоголевском бульваре есть Музей шахмат, где проводятся турниры. Я записался. В турнире было партий десять. И я проиграл всем: женщинам, детям, даже тем, что не дотягивались ручками до доски. (Смеется.) Девочки семи лет оказались сильнее меня. Мне было так обидно. После этого турнира я перестал бравировать своими умениями. (Смеется.)

— В Москве вы снимаетесь в новом сезоне сериала «Иванько». Вы рассказывали, что поначалу Валентина Мазунина, ваша партнерша, казалась вам антиподом, а потом вы просто сроднились…

— Да, с Валей мы очень сблизились, от нее такое тепло исходит. Мы долго притирались друг к другу, не было особого контакта. Но потом я понял, что при кажущемся виде фурии, женщины, которая коня на скаку остановит, Валя очень ранимая, нежная, мягкая, тонкая, трепетная. Мы с ней в этом даже похожи. Потом мы еще снимались вместе в комедии «Стендап под прикрытием». Валя приходила ко мне на спектакли, мы созваниваемся, я слежу за ее работами, пишем комментарии друг у друга в соцсетях. (Улыбается.)

— Мне этот сериал понравился, он кажется довольно тонкой историей, в чем-­то даже продолжающей жанр советских трагикомедий…

— Я бы все-таки постеснялся сравнивать наш сериал с лучшими советскими фильмами, но это история про людей, про жизнь, рассказанная с хорошим юмором. Мне кажется, что сейчас, во время такой жестокости, важно делать такие вещи. Я бы хотел сказать о еще одной недавней, очень значимой для меня работе в сериале «Библиотекарь», снятом по роману Михаила Елизарова, который получил главный приз литературной премии «Русский Букер». Это была серьезная актерская работа, и очень затратная эмоционально. Мой герой непростой человек, к тому же у него полностью переворачивается жизнь. Но когда ты играешь сложную и интересную роль, очень увлекаешься, и это придает силы. И у нас собрался невероятный актерский состав, причем девяносто пять процентов — это потрясающие театральные актеры, занятые даже в эпизодических ролях, получилась просто труппа нового театра. (Улыбается.)

— Чьи слова, оценка вашей работы были для вас самыми дорогими?

— На ум приходят два момента. Во-­первых, Алла Борисовна Покровская, которая была режиссером спектакля по пьесе Володина «Назначение» в МХТ (правда, репетировал с нами в основном Сергей Витальевич Шенталинский) написала в программке: «Хорошо копаешь, копай дальше». Я не ожидал от нее такого, я до сих пор иногда смотрю на эту программку. И недавно на съемках сериала «Экзорцист» (сейчас он называется «Комплекс бога») звукорежиссер, такой здоровый парень, боксер, пока вешал на меня микрофон, сказал, что я круто сыграл, наверное, видел в своей жизни какую-­то жесть. И когда так говорят люди без всякой цели, это очень приятно. Как в фильме «Однажды в Голливуде» девочка сказала герою Леонардо Ди Каприо: «Ты хороший актер», и он расплакался. Когда мы слышим такие слова со стороны, в нас это очень попадает.