Сергей Гилев: «Юра Борисов сыграл то, что, кажется, каждый из нас сможет сыграть»

Придя в тридцать два года из журналистской профессии в актерскую, Сергей Гилев пишет карьеру уверенными мазками — как и картины. Темные краски — отрицательные персонажи — особенно удаются ему. Так, байопик «Пророк» стал обсуждаемой премьерой

Гилева часто называют актером отрицательного обаяния, хотя он подсчитал, что негодяев в его карьере всего четырнадцать, да и они неоднозначны. Об этом и многом другом — в интервью журналу «Атмосфера».

- Если раньше говорили, что Пушкин — наше все, то, мне кажется, в гораздо большей степени сейчас Бенкендорф — наше все. Потому что поэты в России приходят и уходят, а Бенкендорфы остаются. Как вам этот исторический образ? Как и из чего вы его собирали?

- Я просто пошел и собирал человека, который определенным образом ведет себя, одевается, произносит какие-то слова. Когда я был в чем-то неправ, режиссер Феликс Умаров подходил ко мне и предлагал: давай сделаем вот так. А пропустить через себя… нет, у меня это все немножко по-другому происходит.

- Но все равно ваш Бенкендорф, он какой хотя бы? Добрый? Злой? Радеет за державу?

- Наш Бенкендорф — это, конечно, на самом деле не Бенкендорф. Просто мы собрали его из разных людей и назвали именем Бенкендорфа. На самом деле это такая… передвижная стенка, которая сужает границы и делает так, чтобы Пушкин пошел в нужном направлении.

- Нужном направлении с точки зрения Бенкендорфа?

- Если говорить о фильме, то и для него, и для Пушкина нужное направление одно. Все, что он делает в фильме, для поэта в итоге становится не таким уж и плохим. Он как будто бы видит талантливого человека, представляет, как внутри существующей системы этот человек легко и быстро может себя загубить, и помогает ему не сделать с собой этого.

Пушкин умер в тридцать семь лет, потому что не слушался Бенкендорфа. Вот я, как мне кажется, объяснил про того шефа жандармов, которого мы играли. Пусть не обижаются поклонники настоящего Бенкендорфа. Наш фильм в основном про Пушкина, про стихи, про мюзикл, про то, чтобы всем вокруг было приятно и интересно, чтобы у нас появилась надежда, что однажды наши дети, посмотрев его, вдруг заинтересуются какими-­то сложносочиненными стихами. Вот поэтому я и согласился в нем играть. Хотя я сам и не похож на Бенкендорфа ни внешне, ни внутренне.

- Вы любите Пушкина?

- Я? Конечно, люблю.

- А любимое стихотворение какое?

- У меня нет любимого стихотворения. Песни бывают любимые, а стихотворений нет. Не знаю почему. Иногда я тоже стихи сочиняю. Но только я тупые, а Пушкин гениальные.

- У актеров обычно хорошие эпиграммы на коллег получаются. Помните, у Валентина Гафта: «Не страшно умирать, страшно, что после смерти тебя сыграет Безруков».

- Класс, а это Гафт? Цитату я слышал, но не знал, что это он. Теперь буду знать. На вступительных в Школу драмы Германа Сидакова я не стал учить стихи. Подумал, я ведь знаю много песен. А это ведь тоже своего рода стихи. Выбрал Егора Летова. И басню тоже решил не читать. Потому что басни меня бесят. Сами по себе и манерой исполнения. Я прочитал Летова, спел Мишу Круга…

- «Владимирский централ»?

- «Не спалила, любила». Вместо прозы я им сказал: «Друзья, зачем вам проза? Давайте я лучше расскажу о своей жизни. Я достаточно пожил». И они меня взяли.

- Тогда вам было уже тридцать два года. А до этого нигде не брали?

- Откуда-­то пошло, что я везде поступал и не поступил. На самом деле я один раз позвонил во ВГИК, так как задумался о том, что мне уже двадцать шесть, у меня есть какое-то количество свободного времени и надо бы куда­то сходить и поучиться. Я нашел в справочнике телефон, трубку подняла какая-то женщина, может быть, секретарь. И она мне сказала, что я опоздал на много лет. Иногда мне хочется купить цветы и прийти к ней с букетом.

- Чтобы она поняла, кого они во ВГИКе тогда потеряли? Ведь с того момента и до того как вы пошли учиться, прошло еще шесть лет.

- В итоге меня друг отправил поучиться, но не в вуз уже, а в театральную студию. Мне повезло, я выбрал то самое удобное место, где не надо было ломать себя, изображая собачек, кошек, какие-­то этюды из их жизни. В нашей школе все эти моменты обучения пропускали. Это тоже важная штука на самом деле — показывать животных, но на это тратится два года жизни. Ребята поступают в восемнадцать лет. Проводят в творческом вузе целые дни. Приходят к восьми утра и выходят оттуда в двенадцать ночи. Я бы так не хотел. Это как пионерский лагерь. А я весь день работал, а вечером учился. И днем тоже работал, пользовался тем, что у меня работа дистанционная и компьютер с собой. У нас был суперускоренный и насыщенный курс — всего за полгода. Это было… круто!

- А вам во время учебы не говорили, что из ста человек в актерской профессии, дай бог, если выстрелит один? И не факт, что это вы.

- Это нормальное предупреждение. Все об этом знают. Но то, как вы сейчас эти слова процитировали, звучит как дурные штампы педагогов с устаревшими представлениями о том, как устроен мир.

- Так это правда — выпускаются люди из лучших театральных вузов страны и не становятся звездами. А вы закончили курсы за шесть месяцев — и попали в обойму. Как?

- Я не знаю. Просто я со всеми дружил. То одно, то другое. А потом вдруг — раз, и оказался в хорошем месте в нужное время, где меня заметили. Это было у Эдика Оганесяна в «Чиках». У меня были усы, которые я сам отрастил, чтобы не надо было их клеить. Нет ни чего противнее в гриме. В общем, так сложилось, что меня заметили. И, наверное, это было не только везение.

Все-таки я в свои тридцать два отучился, не отчаивался, не бросил. Писатель или поэт могут писать в стол. Художник может нарисовать картину и повесить у себя на стену. Но актеру обязательно нужен режиссер и зритель, чтобы было что играть и чтобы были те, кто на это смотрит. Начать играть можно в любом возрасте. Например, к Луи де Фюнесу пришла слава, когда ему было уже под пятьдесят. Я же тоже не сидел дома. Были постоянно какие-­то спектакли, которые мы делали с режиссерами, с которыми учились вместе. Я снимался в короткометражке у своих друзей или в другой короткометражке, в которую попал, потому что перерыл миллион объявлений на разных сайтах.

- Вы ходили на кастинги?

- Пока тебя никто не знает, у тебя нет агента, тебя никуда не зовут, ты все ищешь сам. Тогда еще и не было мессенджера с кучей специальных каналов, а были странные агентства, которым надо было платить, чтобы они включили тебя в свою базу.

- И много?

- С начинающего актера брали от двух до пяти тысяч рублей, чтобы просто завести на него карточку. Это ничего не давало в итоге, но я использовал все возможности.

- И сколько у вас продлился этот период неопределенности?

- Восемь лет. Меня везде стали звать в 2020-м, в пандемию. Наступило лето, всех немножко выпустили с карантина. На самом деле ты не особо замечаешь, как проходят эти восемь лет, потому что нет времени думать о том, что «ой, у меня ничего не получается», потому что работаешь на своей основной работе. А еще с февраля по май я был занят тем, что ходил на все показы следующих курсов в моей театральной школе.

- Вы там преподавали?

- Нет-нет. Я не преподаватель, мне нечего рассказать людям. Я просто ходил и смотрел, как они учатся. Оставался на репетиции, чтобы послушать, что им говорят, чтобы еще раз запомнить. Иногда меня добавляли куда-то в качестве дополнительного актера на показы. Иногда я присоединялся помощником режиссера, просто попробовать что-то поделать самостоятельно.

- У вас была попытка быть режиссером, и вы даже сняли «Великий русский фильм», где в одной из главных ролей искусственный интеллект Олег, проводящий в России прямую линию лет эдак через пятьдесят. Очень смешно.

- Да, можно гордиться, что этим фильмом я предсказал наше будущее с ИИ. А идея была такая: в комментариях к постам на «Кинопоиске» все и всегда ругают русское кино. Наверное, стоит дать критикам попробовать сделать свой собственный фильм! И мы предложили написать его сценарий прямо в комментариях. Потом выбрали несколько идей, на фестивале «Кинотавр» нашли хороших актеров, предложили им сняться, они согласились с очень серьезными лицами и серьезным отношением к написанному. Я им лично писал весь текст, и они произносили его четко по моему сценарию, а мне это было важно. Я, например, не то чтобы сам не учу текст, я учу… Просто иногда говорю что-то своими словами или от себя. И часто выходит вполне нормально. Но мне нужно было, чтобы в «Великом русском фильме» все звучали одинаково. Например, там есть словосочетание «по какой­то причине», эта фраза переходит из новеллы в новеллу. И актеры все сделали точно, как я просил, мне это понравилось. Мы даже добавили этот фильм на «Кинопоиск», где я тогда работал, сделали для него карточку, но потом убрали.

- Почему?

- В тот момент я не знал, как работает вообще вся эта индустрия, и подумал: актеры, которые у нас снимались, могут спросить меня однажды: как так, мы пошли вам навстречу, приняли участие в какой-то развлекательной штуке, а вы вписали ее в нашу фильмографию? Кому-то, может, это не понравится.

- То есть ваша режиссерская акция была одноразовая?

- Это был, как мне кажется, 2019 год. А потом уже стало не до этого. Было предложение снять продолжение, но без «Кинотавра», которого больше нет, «Великий русский фильм», к сожалению, тоже невозможен.

- Зато скоро российское кино, возможно, вернется в мировые тренды. Юра Борисов вон как прославился с «Анорой» — номинант «Оскара». Нет ли профессиональной зависти?

- Это не зависть, а радость. Это здорово, потому что мы же все из одной индустрии. И Юра один из нас, он сыграл что-­то, что, как нам всем кажется, каждый из нас однажды может сыграть. Он как будто бы этой номинацией показал нам еще раз: все, что мы делаем здесь, не так уж плохо. Это во‑первых. А во‑вторых, нет многокилометрового оврага-провала, разрыва между нашими и ненашими актерами. Мы живем более или менее в одном мире, с одними ценностями. В общем, хорошая, приятная калибровочка произошла. И потом, как я могу завидовать Юре, если он уже снимался в кино, когда я только пошел учиться.

- Насколько я помню, вы пересекались два раза, и оба раза вы играли его главного антагониста. В «Пророке», где он играл Пушкина, и в «Кентавре», где ваш персонаж — оперативник Ковалев — преследует и хочет подставить главного героя, водителя-инвалида Сашу.

- Вообще, хорошего человека гораздо сложнее играть. Чаще всего в кино сценарий сделан так, что есть яркий злодей и герой, и яркий злодей берет больше внимания и становится интереснее людям, чем главный персонаж. Те два раза, что мы работали с Юрой в фильмах «Кентавр» и «Пророк», я был более или менее ярким негодяем. Но при этом все говорили только про главного героя, которого играл он.

- Но вы в «Кентавре» действительно играли отвратительного подлеца. Вам вообще везет на отрицательные роли обаятельных негодяев.

- Неправда, я считал: из пятидесяти шести моих фильмов всего лишь в четырнадцати я играл негодяев. У меня статистика. Я специально все подсчитал, чтобы в ситуациях, когда мне начинают доказывать, что я играю только одних негодяев, отвечать, что нет, я играю разных людей. И даже не четырнадцать, а всего тринадцать злодеев, если не считать им Бенкендорфа, который вообще-то вел Пушкина правильной дорогой (я не про жизнь, а про наш фильм). Или вот «Пальма‑2» — удивительный фильм про собаку, где меня «назначили» главным злодеем, а на самом деле я играю профессионального охотника, который регулирует численность животных в лесу.

- Как интересно вы описали работу охотника!

- А разве не так? Что бы вокруг происходило, если б были только положительные герои, которые хотят всего хорошего, но не очень понимают, как устроен мир и экосистема? Они творят добро, спасают зайку от волка, но волк при этом умрет от голода или пойдет и сожрет кого-то другого. Но человека, который не допускает хаоса (моего героя), отчего­то считают плохим. Решают, что лучше знают, как ему делать его работу. Я хотел бы, чтобы зрители расставили правильные акценты.

Но, конечно, наш фильм хорош не людьми, а животными. Когда собака Пальма на третьей или пятой минуте второй раз поворачивает голову набок и смотрит в камеру так, что мне хочется реветь, потому что ее забыли… Это самая простая слезовыжималка, при этом она работает.

- Собаки и дети в кадре всегда работают.

- Нет, не всегда. Некоторые специально используют детей и животных, а все равно получается холодное и расчетливое дерьмо. А у нас получилось классно.

- А вы со своим сыном в кино пойдете? Кстати, сколько ему сейчас?

- Два с половиной.

- Сергей, у вас такое взрослое, сознательное отцовство сорок плюс. Как ощущения? Когда-то вы работали на образовательном сайте и про образование и воспитание детей должны знать все. Теория пригодилась на практике?

- Что такое воспитание? Когда ты начинаешь учить жизни маленького человека, ты видишь, как он скучает, отводит глаза в сторону и просто ждет, когда ты договоришь свое, а он потом пойдет и снова будет заниматься чем-то запрещенным. Я понимаю все поколения родителей, которые кричали и кричат на детей, которые в какой-­то момент начинают даже их шлепать. Кажется, что крик и шлепки — это самая простая вещь, чтобы утихомирить эту вопящую маленькую штуку, которая не замолкает ни на минуту, не прекращает вредить самому себе и всем вокруг. Что могло быть проще во все времена, если ребенок вдруг заорал? Шлепнуть его как следует, чтобы он понял, что так не надо делать.

- А потом он начинает шлепать уже своих детей, потому что не знает, что может быть иначе.

- Но зато это очень простой и понятный инструмент. Я считаю, образование усложнило жизнь современным родителям.

- Потому что, как выяснилось, детей бить нельзя?

- Да, теперь мы понимаем, что бить и кричать — это не метод. Надо договариваться, общаться. Хотя на самом деле непонятно, какие методы правильные, а какие нет. Но мы, нынешние родители, молодцы, мы хотя бы стараемся. И это здорово — увидеть, что за волшебный мир мы получим в итоге, когда наши дети вырастут.

- Ваше детство в Ижевске в девяностые было другим?

- Если смотреть на статистику, я считаю, что сейчас мир в целом стал гораздо лучше. Я рос среди деревянных домов, с какими-то детскими бандами, сломанными велосипедами и всеми остальными атрибутами. Когда я был мальчишкой, я не знал, что, оказывается, в город можно ходить одному. В наше время, когда тебе было десять-двенадцать лет, ты не мог спокойно передвигаться вне своего района.

- Изобьют?

- Ну конечно. Ты просто идешь, а навстречу толпа местных. Тебя спрашивают: «Ты откуда? Кого знаешь?» И все. Дальше забирают все твои деньги. А если денег нет, то бьют. Мне еще повезло, я всего на год не попал в возраст, когда все пацаны оказывались приписанными к какой­то группировке. А если уж ты в группировке, то должен или приносить им деньги, или ходить и драться с соседними районами. Ровно на моем возрасте весь этот беспредел закончился. И конечно, я этому был рад.

- Зато сегодня кино вовсю ностальгирует по тем лихим временам.

- Это нормально, потому что прошло достаточное количество времени… Сначала мы страдали по дискотекам восьмидесятых, сейчас по девяностым… Ну и в девяностые было чуть опаснее, чем сейчас, но намного спокойнее и комфортнее, чем за тридцать лет до них, — это тоже нормально. И получается, что в девяностые мы жили в лучшем на то время мире. И конечно, мы не думали целыми днями о том, что вокруг разруха и преступность, мы просто радовались жизни. Те, кто был взрослее, еще и пользовались всеми возможностями свободы. Нынешние дети могут завидовать. Скоро кино будут снимать про нулевые. Люди тогда носили блестки, джинсы с низкой талией, топы. У меня была моя любимая оранжевая олимпийка, длинные волосы и черные вельветовые штаны.

- Это вы так ходили, когда работали журналистом?

- Нет, я тогда был интеллигентным грузчиком. Я грузил книги. Основные точки продаж были в метро и в переходах. А на складе всегда был доступ к миллиону изданий. Взял, почитал, вернул. Работая грузчиком, очень много всего можно было прочитать, а книги стоили дорого.

- Кстати, вы планируете своему ребенку ограничивать гаджеты?

- Чтобы он читал только бумажные книги, а смотрел только старые советские мультфильмы? Я не собираюсь действовать тупым методом запрета. Даже в описании этого метода уже есть насилие. Запретить, ограничить… Можно же иначе? Смотришь на детеныша, когда он сидит за мультфильмом — он может это делать и час, и два, и три, это нормально. Но он такой уже полусонный. И ты понимаешь, насколько легко его сейчас заинтересовать чем­то другим. Потому что, пока он маленький, ему вообще все интересно. А особенно ему интересно, когда ты с ним. И это самое классное. Ты его берешь, поднимаешь на руках в небо. Вы играете в самолетик, и это гораздо увлекательнее, чем смотреть мультики, — он в эти моменты вообще не думает о мультиках. Он тут же забыл о том, что он смотрел. А потом вы начинаете вместе кувыркаться по кровати или петь песенку про облака, которые белогривые лошадки…

- Я думала, вы ему поете, как на вступительных, Егора Летова.

- Да нет. Захотелось про лошадки почему­то, но вообще мы с ним часто выдумываем песни. И у нас есть миллион персонажей, которых мы с ним придумали. У нас есть Дивозавр. Есть Щекотундер.

- Сергей, вы были журналистом и актером. Какой из этих путей хотели бы для своего сына?

- Журналистам меньше платят, у них есть какой-то совсем понятный потолок. Я понял, что главная схема этой работы — ты должен стать хорошим журналистом для того, чтобы тебя сделали редактором и ты начал зарабатывать чуть побольше. При этом читатели теряют хорошего журналиста, но приобретают обычного редактора. Мне, например, как читателю хочется читать хорошего автора, а не то, что он наредактирует. И на хорошего актера тоже хочется смотреть. Но журналистам преступно мало платят за их тексты; чтобы хоть что-то заработать, они начинают писать страшно много, размазывая себя, устают, и от этого страдает качество.

- Актер тоже, если его начинают везде снимать, размазывает себя, а потом его начинают условно считать «тем самым Петровым или Борисовым», которые мелькают во всех проектах.

- Все так. Но при этом журналистам все равно платят в десятки раз меньше, чем актерам. И это обидно. Но дети журналистов вырастают умными, потому что у них умные родители. И как умные дети, они сразу видят множество вариантов и понимают, как все в этом мире устроено. И думают: о’кей, стать журналистами мы можем успеть всегда, надо попробовать себя в чем-то еще.

- А как насчет художника? Я знаю, что вы пишете и выставка ваших картин была в Нью-Йорке. Планируете что­то в ближайшее время?

- У меня всего было пять выставок — две в Ижевске, две в Москве и одна случайно в Нью-Йорке. Было весело. Потом я немного притормозил, потом забыл выйти из паузы и вот теперь все хочу-хочу, но не могу собраться. Раз в год что-то рисую, а на целую выставку не соберусь никак. Но однажды я ее точно организую, потому что мне нравится формат: нанять какое­то приятное место на пару дней, в один из вечеров назначить открытие, пригласить всех друзей, которые друг с другом не знакомы и могли бы ходить, общаться, знакомиться, дружить, пить пиво и вино. А вокруг играла бы моя любимая музыка, на стенах висели бы картины, штук шестьдесят, все с подписями. Пока пройдешь по всему кругу и все прочитаешь — пройдет не меньше часа, а то и все два. Очень хорошее мероприятие! Когда же настанет подходящее для этого время?